В аэропорту я случайно пересёкся со знакомой, она узнала меня и стала рассказывать о событиях своей жизни. Когда за стеной фактов засияла радость искреннего интереса, я остановил её, указал на переживание радости и пригласил показать мне его подробнее. Она сдвинулась навстречу, но уже через пару секунд раздражённо остановилась: «вот ты общаешься с людьми так, как ты хочешь, а не так, как они хотят; это мне не нравится, невежливо и вообще не буду тебе ничего показывать».

Заблуждение, перетёкшее в претензию, — что я общаюсь «как я хочу», а не «как люди хотят», где она причисляет себя к якобы большинству, противопоставляя меня им. Это распространённая манипуляция, которая на постсоветском пространстве приняла форму: «ты эгоист, думаешь только о себе, а должен ставить себя на место других и угадывать их желания», а на европейском: «мы толерантны к толерантным и нетолерантны к нетолерантным». Было бы корректно сказать что-то вроде: «я общаюсь как я хочу, а ты общаешься как ты хочешь, и мы не пересекаемся в наших желаниях».

Но стоит сказать, что она права, что я не общаюсь как другие. Многочисленные попытки «общаться по-нормальному» показали, что я физически заболеваю от соразделения смолл-тока, диалога о погоде или шейринга политическими предубеждениями. Это не блажь или выебоны, это буквально так устроен мой энергетический метаболизм. Моё стремление общаться с людьми на глубоком уровне близости выросло не из фанатизма по ковырянию в чужой душе, а из потребности в общении и частых отравлений неподходящими мне его способами.

Мне токсично всё, что я идентифицирую как неживое, — от нетворкинга веб-саммита до совместных практик дыхания левой ноздрёй; от музейных экспонатов до работы полицейских; от дней рождения до кинки-вечеринок. По секрету всему свету, то там, то сям, на супервизиях, интервизиях или кулуарных беседах выясняется, что вообще-то это токсично не только мне или чутким телесным мастерам. Неживое токсично абсолютно всем. Другое дело, что в ход идёт основной аргумент: «ну а как ещё?». В мире, где низкая чувствительность — норма, я отношусь к девиантам, и это моя задача и ответственность — приспособиться и найти единомышленников.

Несколько лет назад я впервые за долгое время съел пачку чипсов. Потом блевал. С тех пор я чипсы не ем вообще.

С общением примерно так же. Я приглашаю человека в контакт и слушаю отклик. Если я не могу ему помочь перестать бегать вниманием и вываливаться из тела, расслабиться и поддерживать ниточку связи, и даже вижу, что часть идентичности завязана на принесении себе и другим мучений без желания это поставить на паузу хотя бы на время нашего диалога, то выхожу из контакта, потому что знаю — мне будет плохо.

Я настаиваю на открытости, уязвимости и непосредственности. Кому-то это может показаться невежливым, навязчивым или даже тираническим — ну что поделать, я не согласен болеть и мучаться, чтобы собеседник реализовал право на свою любимую вредную привычку. Для меня это не предмет торга — сегодня по-твоему, завтра по-моему. Я не буду чипсы, даже по праздникам.

Ну и, наконец, я замечаю, что чем дальше, тем мягче и нежнее я могу предлагать плавать в глубоких водах. На одного возмущённого найдётся пятеро тех, кому общение со мной сродни глотку свежего воздуха. На каждого отстранившегося от моего касания найдётся десяток тех, кто с благодарностью прожил наслаждение, тепло и уют. Я непрерывно остаюсь внимательным к обратной связи — моя задача не в том, чтобы навязать свою религию, заткнув ближнего, а помочь адаптироваться в условиях такой телесной искренности и аутентичности, которая, возможно, до нашей встречи и не мыслилась как достижимая, допустимая или реальная. Мне целительна роскошь взаимности, которую на поверхности не сыщешь.